Карта Балкан
Карта Балкан

Ср12042024

Вы здесь: Сербия / Сеница Сербия Материалы Культура Белград в ночи

Белград в ночи

Белград ночью

Очередной рассказ современного сербского прозаика Васы Павковича. Перевод Татьяны Бутенко

С давних пор я люблю ночь, люблю ее страстно. Как любят давно, давно брошенную родную землю или давно, давно оставленную некогда любимую женщину, какой-то инстинктивной, неразумной любовью. Слепо, как говорят. Я люблю ночь глазами, которые  поглощают ее, обонянием, которое впивает ее свежесть, ушами, которые вслушиваются в шум  автомобилей на соседней дороге, на Южном бульваре, и в тишину, около меня, истинного ночного часа… Всей кожей люблю я ночь. Белградскую ночь!

 

 

День в Белграде меня утомляет, надоедливый он для меня, тяжелый.  Грубый и шумный. Поднимаюсь утром с усилием, одеваюсь, ох, до чего же муторно и тяжко! Выхожу из квартиры на Врачаре супротив желания, и каждый шаг, каждое движение моего тела, да и слова, которыми перекидываюсь с продавщицей газет, каждая мысль, утомляют меня, как будто я поднимал невероятную тяжесть. Свинцовую тяжесть дня!

Но когда солнце начинает заходить за другую сторону Бульвара, падая за смуглеющие высотки, я ощущаю, как медленно меня охватывает радость. Пока неясная, сильная, дразнящая радость. Просыпаюсь от дневной скуки, оживаю. И как только приходит сумрак, чувствую, как становлюсь моложе, сильней,  уже бодрый и счастливый. Тьма сгущается, пробираясь по улице, я наблюдаю с террасы своего дома на четвертом этаже за тенью, что проглатывает сама себя, будто какая-то непрозрачная волна выходит из ничего, пока Белград, квартал за кварталом, утопает в темноте. Эта волна тьмы стирает цвета и очертания, захватывает и укрывает дома и постройки, дворы и крыши, площади и памятники в их центре, все укутывает в вечное непостоянство.

Жить и умереть в Белграде! – так и крикнул бы от подступившей радости в теле, от ее силы прыгаю с террасы, через улицу, на соседнюю крышу, как кошка радостно зацарапав по черепицам.

Иду, шагаю своей улицей, на Врачар, прохожу под помрачневшими навесами, мимо потемневших садов, оград, через которые пробиваются колючие розы, выхожу к Караджорджеву парку. Пока день еще не ушел, я замечаю звук движения, и вот я уже смотрю в глаза беспрерывной светозвуковой полосе автомобилей, которая проворно уходит под землю в сторону Автокоманды (район Белграда, прим.перев.). Смешиваются шум трамвая, автомобиля и автобуса, визг тормозов, острые сирены, шипенье искр, звон колокольчика…

То, что безумно и беспричинно мы любим, всегда нас убивает, в конце концов. Не знаю, как объяснить, откуда мне приходит такая мысль в голову, пока тенистой тропою вдоль парка спускаюсь к невероятному перекрестку. Не знаю, ничего не знаю, знаю только что люблю этот мрак и этот город, утопленный во мраке, – знаю, что пришло мое время! Ночь, сладкая ночь.

Вчера вечером я так же, как и в предыдущие вечера, в эйфории вышел из квартиры. Вечер был наполнен мягкостью и исчезающей теплотой. Спускаясь в сторону Автокоманды, я смотрел сквозь кроны Караджорджева парка на черное небо, осыпанное звездами. В Белграде ночью не видать звезд так, как в селе, но все же какая-нибудь из них неясно увидится и напомнит немое прошлое. Между высокими кронами лип домашнего Врачара виднелась вселенная как черная лента, которая разматывалась и закручивалась сама в себя в невидимом водовороте… И все тут было как-то полно - шумные улицы, фонари в парке, светильники на высоких черных суках, вдоль Бульвара, крутым склоном идущие вниз как световой караван… Зажмурься, и кажется, будто золотой водопад упал с высоты вниз, к месту, где поворачивает трамвай. Да, много красивей драгоценные светлые ночи тех полных света бледных дней в Белграде!

Я прошел мимо двора, в саду сидели незнакомые люди, слышался женский смех, обрывки разговоров, кто-то окликал прислугу, и я заметил, как серая кошка обернулась черной, забежав в тень от железных ворот.

Я вошел в вестибюль кинотеатра. Остановился на несколько секунд, рассматривая в холле рекламные плакаты тридцатилетней давности. Узнал лица актеров, которые уже умерли все, и мужчины и женщины: Ингрид Бергман и Натали Вуд, сэр Лоуренс Оливье и Грегори Пек… Что за кинотеатр это был? «Звезда», кажется, если название не поменяли, что мне тоже, кстати, нравилось. Я люблю эту наклонность властей главного города к непрестанной перемене названий улиц и учреждений – так жизнь будто бы течет с изменениями, которых, положа руку на сердце, нет нигде, да и в Белграде тоже. Я вышел из кинотеатра, провожаемый музыкой оркестра из кинозала, и повернул к Теразии, этому краю садов возле битком набитых кафан, внутри которых поблескивали стаканы и рюмки, зубцы вилок, овалы ложек и какая-нибудь приглушенная голубая свечка. Когда-то тут росли каштаны, думалось мне, каштаны, посаженные защитниками или нападавшими, все равно, сейчас уже вырубленные. Их сменяют молодые липы и молодые дубы. Над ними, на проводах, которых не видно, висят шары, освещающие себя мутноватым неоном. Иду вперед, к Калемегдану, а прохожие укрываются,  влекомые ночными страстями, я бреду вдоль улицы, к Патриаршии и к «Вопросительному знаку», и еще ниже, к Дорчолу, Зереку, Ялии – так они зовутся или уж нет?

Я остановился около памятника Благодарности Франции, чтобы поглядеть на соцреалистический спазм громадной темной массы - вверху монумента, которой напоминал невероятный кулак. Кулак, который грозит небу, созвездиям, что крутятся в миллионах световых лет отсюда, грозит звездам на небе, разбросанным наобум по воле случая, рассыпанным, как янтарь, и на которых такая же жизнь, как и здесь, но скрытая от нас, от меня.

Я шел долго, долго, все ниже. Потом я, мне так кажется, вернулся. Но не было усталости. Носила меня моя ночная эйфория, мое темное сердце. Сколько было пути вниз, столько будет и наверх, думалось мне. Который был час, когда я опомнился в конце Митичевой Рупы на Славии? Не знаю. Белград провалился в темный сон, облака закрыли звезды, от железнодорожной станции долетал свежий ветер, скользил по моей спине и успокаивал. И покуда простирается взгляд, не видать ни одного человека. Ни собаки, ни автомобиля. Белград словно опустошил себя, пытаясь превратиться в какой-нибудь другой город.

Ох, Господи: жить и умереть в Белграде! К кому я обращался, о ком думал? Не знаю, я оглянулся. Нет, ни одной живой души не было. Я двинулся через крутую платформу и вскоре вошел в пустой Караджорджев парк, откуда с радостью выбрался еще некоторое время назад. На скамье лежало что-то черное, видимо, нищий. Хорошо, тепло ему сегодня ночью, думал я, проходя близ его лавки, на носках. Не было во мне страха, я ощущал уверенность, приподнятость…

Той ночью я впервые почувствовал, что случится что-то странное, неожиданное. Как будто  это должно произойти, должна осуществиться моя судьба, какая бы она ни была. Я вышел из парка на почти отвесную улочку… На той стороне, около Народной библиотеки, будто охраняя храм, стояли два полицейских и разговаривали меж собой. Я их не интересовал. Это было для меня подозрительно – они делают вид, будто меня не замечают, или на самом деле не видят. Что кроется за этим, какое коварство?

Я повернул назад и, пройдя мимо Славии, вышел на Мекензиеву улицу. Как она звалась раньше? Не знаю. Воздух сейчас стал гуще, давно уже миновала полночь, я приближался к рынку Каленича. Сквозь решетку ворот видел я сонные прилавки, за ними внизу петляла светлочерная кишка, из которой  билась струя воды. Поливщики дремали, под фонарем, подпирая друг друга. Они шевелили руками как в замедленном фильме, будто люди на Луне, и это были какие-то неясные движения, неестественные и притягательные одновременно. Поближе, в мутном освещении рыбного магазина, я увидел, как суетятся карпы, которые утром будут поджарены. «Быть тебе жареным, брат!» - шепнул я сам себе эту мантру примирения с ситуацией.

Я обернулся. Ниже, в конце улицы, метрах в пятидесяти от меня, по поперечной освещенной улице, пробежала девушка, а за ней парень. Меня тоже потянуло туда, и я побежал в их сторону. Бежал я быстро, решительно, ночь как будто и дальше полнила меня силами, о которых днем я ничего не знал.  Быстро выскочил я на Мекензиеву или Буджониеву улицу, и посмотрел влево, но девушки с ее преследователем уже и след простыл.  Я прислушался, но удвоенный звук их шагов не был слышен. Какое-то время я еще прошагал вперед и на повороте у Пейтона увидел их совсем далеко, непостижимо далеко. Я никак не мог до них добраться.

Нигде ни души. Ветерок успокаивал меня, вера в себя и все новые силы наполняли мои мускулы в руках и ногах. Нигде ни души, обезлюдевшие сады, кроны платана у ресторана «Домовина» волнующе трепетали. Белград словно мертвый, как опустелая клетка, за чьей решеткой билось мое сердце. Я вынул часы из кармана и посмотрел время. Половина третьего.

Какая-то сила подгоняла меня к Храму. Я чувствовал какое-то неодолимое желание идти и идти дальше. У Храма, блестевшего белым мрамором, я свернул вправо, чтобы избегнуть тех полицейских, и опять двинулся в сторону Славии. Ночь по-прежнему была мрачной, лишь в самом низу ее была светлая аура - вокруг памятника Туцовичу. Я вырвался на круглую площадь и, не кружа по ней, двинулся дальше, к месту, где я уже был. Временами, когда я поглядывал на темный свод, казалось мне, будто он в любой момент может рухнуть на меня. Весь этот мрачный свод, мир, о котором я не знаю ничего. Не велика была бы потеря, подумал я.

Я возвращался. Вокруг ни души. Меж тем, у Албании я столкнулся с бродягой, он выругался на меня и, дернув телом, пошел к Зеленому Венцу. Он исчез, и потом уже утих стук его шагов. Я обернулся к Народному театру. Такси ползком проскочило мимо меня. Я крикнул, а он, будто в ответ, прибавил скорость и умчал в сторону Македонской. Там же, где старушки днем продают цветы, сейчас стояла долговязая женщина. «Господин, простите, не нужны ли Вам билеты на этот сезон!?» она размахивала купонами. Я ускорил шаг. «Я не выношу театр!» сказал я. «Но это билеты на балет!» голос ее был шипящий и неприятный. Я обернулся и увидел ее протянутую руку, а потом и она исчезла в тени.

Пока я спускался по Доситеевой улице к Дорчолу, услышал, как один поливальщик говорит другому: «Была когда-то девчушка», а другой добавил: «А теперь, брат, собачушка», и они стали зубоскалить неприятно, будто тявкать.

Погас свет фонарей, и я оказался во мраке. Жить и умереть! Белград, Белый город! – шептал я. Словно остов облака! – нравилось мне нашептывать. Белый как остов облака! – добавил я, ускоряя шаг на спуске к реке. Рассвет был еще далек, очень далек.

На углу Французской и Душановой мне пришла мысль пройтись до Байлониева рынка, но я вспомнил, что уже был на Каленичевом, и мне показалось, что это было бы повторением, совсем бессмысленным повторением. Я прислушался: жар ночи все еще полыхал в моем сердце. Прибьет тебя кто-нибудь возле Байлония, и ничего ему за это не будет! – смирил я свое нетерпение.

Я шел все быстрей, будто боясь, что желание ночного хожденья из меня выветрится, и я окажусь тогда перед дилеммой, куда пойти. И где я сейчас? Не заблудившийся, я блуждал. Ниже, возле церковной ограды, два парня перебрасывали ножики. Я их не интересовал, пока они один другому, как жонглеры, кидали светлые клинки. Я повернулся спиной к ним и направился к рельсам. Целый Белград оставался за мной, спящий мертвым сном. Душанова улица была темна и больше походила на театральные кулисы, чем на поле битвы велеградской жизни. Где-то вдали взвыла сирена, тревога автомобиля, которому что-то угрожает. Настойчиво, как головная боль. Дубровачка вела меня все ниже, в мрачный парк со множеством разваленных скамеек. Хорошо, шептал я! Эта обнаженность мрачного города нравилась мне. Это непостоянство, сокрытое в постоянстве. Мнимое в мнимом.

Снова я потерялся ненадолго. Влево или вправо - я направился еще ниже, пройдя через один двор. Некогда я навещал тут слепую коллегу и читал ей вслух эпические народные стихи. Сейчас ни одного бродяги, ни одной кошки, собаки и даже крысы. Будто все оставило мир и опустошило Белград…

Я подумал, что было б неплохо, если бы я что-то крикнул, и крикнул: Эхо! Эхо! И это слово повторилось откликом. Никто мне не ответил. Я вынул часы, чиркнул спичкой, было пять минут шестого. Я двинулся дальше, будто я слепой. Когда это все началось и когда закончится? Некогда я часто хаживал в старую часть города, но все это, пока слепая не влюбилась в меня. Я пошел за эхом.

Казалось мне, что я хожу бесконечно долго. Ноги дрожали, я запыхался, и голод начал урчать в желудке. Я решил позвонить в первую дверь - потянул  медный шар и отпустил его. Звонок раздался в глубине двора. Я ждал, но ничего не случилось. Снова и снова звонил я с тем же результатом.

Страх меня охватил, и я побежал к следующему дому. Ударил кулаком о тяжелую деревянную дверь и сбежал вниз. Неожиданно я увидел, что уже приблизился к путепроводу возле «25 мая» (спортивный центр  прим. перев.). Путепровод, будто большое окно, был призрачно пуст. Я заметил, как на дороге блестит вода, которая накапала с его потолка. Белград умер. Умер! – повторял я. Страх у меня мелькнул сквозь радость и потом, как всегда, меня пронзила эйфория. Ничего. Никого! Один на всем свете!

Слева, к небу, которое едва только стало сизым, поднимался обелиск, будто парус закрытого бассейна. Сейчас я уже стоял на самом верху набережной. С Дуная поднималась прохлада. Течет ли еще эта большая река?

Я захотел в этом убедиться. По ступенькам я сошел вниз. Два десятка ступенек, в немоте пространства, пустого, как нагая, скрученная вселенная. О, быть одному в жизни и смерти! Еще несколько ступенек, а потом последняя. Быть одному в жизни! Я присел на корточки. Черная вода текла густо и лениво,  как темное бытие, о котором никто не знает ничего. Во всяком случае, не знает днем, когда все поверхностней и не так бросается в глаза. И быть одному в смерти!

Она была жива, та река. Продвигалась по-исполински смело, как верный знак того, что усыпленный мир не остановился и не остановится, даже здесь, ночью, в Белграде.


Васа Павкович 

Перевод: Татьяна Бутенко